Книга Побег Из Освенцима
Для всех, кого депортировали, в том числе и для меня, каждый день полон воспоминаний о Шоа. Самым страшным в памяти до сих пор остается чувство унижения: оно намного сильнее, чем воспоминания об избиениях, изнеможении, голоде, холоде или усталости. Нас лишили имен и опознавали лишь по номеру, вытатуированному на руке. Еще нас преследуют воспоминания о тех, с кем нас безжалостно разлучили по приезде в лагерь, и кого, как нам рассказали позднее, прямиком отправили в газовые камеры. Меня, мою мать и сестру депортировали в Освенцим в апреле 1944 года. После недельного пребывания в Дранси, транзитном лагере для французских евреев, нас всех запихнули на три ужасных дня в запломбированные вагоны для скота, почти без пищи и воды, не сообщая о пункте назначения.
Моего отца и брата депортировали в Каунас (Литва) в эшелоне из 850 мужчин, из которых выжило лишь порядка 20 человек. Мы до сих пор не знаем о судьбе погибших, в том числе моего отца и брата. Мы прибыли в Освенцим посреди ночи. Все было устроено так, чтобы до смерти запугать нас: ослепляющие прожектора, лай эсесовских собак, одетые как каторжники заключенные, которые вытаскивали нас из вагонов. Доктор Менгеле, главный в СС специалист по отбору, самолично решал, кого вести в лагерь, а кого сразу же отправлять в газовые камеры. Это было чудо, что всех нас - меня, мать и сестру, - впустили в лагерь. Мы работали более 12 часов в день на тяжелых земляных работах, которые, как оказалось, были большей частью бесполезными.
Нас почти не кормили. Но все же наша судьба была еще не самой худшей. Летом 1944 года из Венгрии прибыли 435 000 евреев. Сразу после того, как они покинули поезд, большинство из них отправили в газовую камеру. Те из нас, кто знал, что их ждет, были охвачены ужасом. Я до сих пор помню выражение их лиц, тех женщин с детьми на руках, те толпы людей, которые не подозревали о своей судьбе.
- Побег из Шоушенка. Читать онлайн и скачать книгу Побег из Шоушенка на нашем сайте можно.
- Благодаря знаменитой книге «Большой побег». Из историков Освенцима.
Это самое ужасное из всего того, чему я стала свидетелем в Освенциме. Мне, моей матери и сестре повезло, что в июле нас отправили в небольшой лагерь, где условия труда и дисциплина были не такими суровыми. А вечером 18 января 1945 года мы покинули лагерь. Нас заставили идти свыше 70 км под эсэсовскими ружьями. Два дня мы провели в ожидании в огромном лагере в Глейвице, затем же нас набили в открытые вагоны, в которых повезли через Чехословакию, Австрию и Германию, чтобы в конечном итоге доставить в лагерь Берген-Белсен.
Добралась лишь половина из нас, остальные погибли от холода и голода. В Берген-Белсене не было ни отборов, ни газовых камер. Зато сыпной тиф, холод и голод всего лишь за несколько месяцев уничтожили десятки тысяч депортированных в этот лагерь.
В конце концов, 15 апреля нас освободили британские войска. Я до сих пор вижу объятые ужасом лица солдат, которые, глядя со своих танков, обнаружили тела, брошенные друг на друга вдоль дороги, а также шатающихся скелетов, в которых мы превратились. Мы не кричали от радости, было лишь молчание и слезы. Я думала о своей матери, которая месяцем раньше погибла от истощения и тифа. В течение последовавших за нашим освобождением недель еще многие умерли из-за нехватки медицинской помощи. Когда мы с сестрой вернулись домой во Францию, уже несколько месяцев как страна была освобождена.
19-летний юноша и трое его товарищей переоделись в форму эсэсовцев и сбежали на грузовике.
Никто не хотел слышать или говорить о депортациях, о том, что мы видели и пережили. Что касается тех евреев, которые не подвергались депортации, т.е.
Трех четвертей евреев, живших в то время во Франции, то большинству из них было невыносимо слушать нас. Другие же предпочитали вообще ничего не знать. Действительно, мы даже не подозревали, насколько жутко звучали наши рассказы. Поэтому приходилось говорить о лагерях между собой, т.е. Теми из нас, кто был депортирован.
Даже сегодня эти воспоминания постоянно подпитывают наш дух и, я бы даже сказала, наши беседы, потому что, как ни странно, когда мы говорим о лагерях, нам приходится смеяться, чтобы не расплакаться. 2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей, прибывающих в лагерь заключенных. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а третья группа - упаковкой для отправки в Германию.
Ежедневно отправлялись в разные города Германии по семь-восемь вагонов вещей. Старые, изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь. Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки - Лани. Уже вскоре после того как я начал работать в этой команде, я узнал о газовых камерах, о крематориях, где ежедневно сжигались тысячи людей, я узнал о судьбе всех тех, кому не посчастливилось попасть в рабочие команды, и понял, что та же судьба постигла и мою семью.
Люди ослабевшие, истощенные, больные, негодные для рабочих команд неизменно 'газировались', а на их место присылались другие. Однажды, в сильный мороз, эсэсовцы заставили целую группу работать раздетыми. Через два часа люди были совершенно обморожены. Работа стала. Эсэсовцы избили людей палками, те же, кто не выдержал экзекуции и свалились, были отправлены в 'газ'. Зимою, в начале 1944 года, вернувшись однажды с работы в поздний час, когда 'аппель' давно уже должен был быть закончен, мы застали весь лагерь во дворе. По общему настроению мы поняли, что произошло нечто очень серьезное.
И действительно, оказалось, что произошло событие, весьма встревожившее гитлеровцев. В одном из транспортов, доставленных из Франции, была молодая еврейская женщина. Когда ее, уже голую, повели к газовой камере, она стала умолять рапортфюрера Шилингера, руководившего газованием, оставить ее в живых. Шилингер стоял, засунув руки в карманы, и, покачиваясь на ногах, смеялся ей в лицо.
Сильным ударом кулака в нос она свалила Шилингера на землю, выхватила его револьвер, несколькими выстрелами убила наповал его и еще одного эсэсовца, а одного ранила. Свидетельство польской акушерки пани Станиславы Лещинской, бывшей узницы Освенцима «Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, с множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные нары, на которых размещались на грязных соломенных матрасах по три или по четыре женщины. Солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали на почти голых не струганных досках, к тому же с сучками, впивавшимися в тело. Посередине, вдоль барака, тянулась печь, сложенная из кирпича, с топками по краям.
Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь изредка.
Поэтому донимал холод: мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки. О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле считали, что, оказывая помощь представителям другой национальности, они «унижают» звание германского врача, поэтому взывать к их помощи для меня было исключено. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце.
Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации. Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который можно было достать простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, и они служили пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле. До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: их топили в бочонке.
Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено совершать то, для чего она была более пригодна. Она была назначена старостой барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После родов младенца уносили в комнату этих женщин, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной. Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью.
Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов.
Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогло, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди.
Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил. Она не могла издать ни звука, — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, кто уже никогда не сможет рассказать миру о причиненном им зле.
И если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против зародившейся жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка». Девушка из Освенцима (N 74233) Рассказ из 'Черной книги' 18 января мы услышали вдруг свистки по лагерной улице и крики: 'Блокшперре!' Выходить из блоков было запрещено. Всего шесть дней прошло со времени нашего прибытия в Освенцим.
Никто не объяснял нам в чем дело, но по лицам начальниц мы поняли, что должно произойти что-то нехорошее. Построили нас, подсчитали и повели в 'сауну'. Там велели раздеться, и мы проходили перед Гесслером и врачом. Некоторых, в том числе и мою мать, записали. Вернувшись, мы узнали, что эта сортировка означала 'селекцию'. Это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние!
Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас, а 20 января пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий. Во время вечернего 'аппеля' не хватало в нашем блоке многих. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных несчастных людей; в их числе была и моя мать.
Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они избавлены уже от страдания. После вечернего 'аппеля', раздались свистки и крики: 'Лагершперре - селекция!'
Наступила мертвая тишина, тишина перед бурей. Я знала: завтра утром многих больных я не увижу в блоке. С чрезвычайной пунктуальностью подъехали машины, начали вытаскивать обреченных на смерть.
И вдруг раздалась древнееврейская песня 'Хатиква'. Подъехало еще несколько машин, затем воцарилась тишина Ужасно было находиться так близко, все слышать и не иметь возможности помочь! Эта 'селекция' была проведена так же, как и предыдущие, и за несколько дней до нее врач Менгеле записал номера несчастных больных, предназначенных к сожжению. Страшное было это лето 1944 года: бесконечные транспорты прибывали каждый день. Одновременно уходили транспорты заключенных мужчин и женщин из Освенцима в Германию на разные работы.
Германия нуждалась в рабочей силе. Настроение наше поддерживало то, что ежедневно стали нас навещать 'птички' - советские самолеты. На лагерь они бомб не сбрасывали, но два раза бомбы попали в эсэсовские бараки, где было, к нашей радости, довольно много жертв. Мы чувствовали, что фронт приближается. Побеги стали ежедневным явлением, Однажды вечерний 'аппель' продолжался очень долго. Завывала сирена.
Сначала мы подумали, что это налет, но вой был совсем другой, продолжительный. После долгих подсчетов оказалось, что не хватает одной заключенной в нашем лагере и одного заключенного в мужском. Как потом мы узнали, бежала бельгийская еврейка Маля, занимавшая большой пост: она была 'лауферкой' - направляла на работу тех, кто выходил из ревира специального блока для больных. Она была человеком в подлинном и высоком смысле этого слова, и решительно всем, кому могла, помогала. Маля сбежала вместе со своим другом-поляком.
Через несколько дней их поймали в Бельске. Они были в форме СС и имели при себе оружие. Их привели в Освенцим и посадили в темницу - 'бункер'. Немцы на допросах пытали их, но они не выдали никого.
21 августа мы увидели, как Малю, избитую, измученную, в лохмотьях, привел эсэсовец в наш лагерь. Ее должны были повесить на глазах у заключенных. Она знала об этом.
Она знала также, что ее друга уже повесили. Тогда она ударила сопровождающего гестаповца, выхватила спрятанное в волосах лезвие бритвы и перерезала себе вены. Казнить эту девушку-героиню немцам не удалось.
В лагерь «Биркенау» нас привезли 24 мая 1944 года, в эшелоне нас было 800 человек только русских и белорусов. Кроме того, вместе с нами прибыло три эшелона евреев из Венгрии. Все эти 4 эшелона немцы останавливали около крематория. Сначала я не знала, что это крематорий, а полагала, что это какая-то фабрика, т.к. Я увидела из труб валил дым, пылало пламя. Всех нас из эшелонов выгрузили.
Всех евреев из этих трех эшелонов, сколько их там было не знаю, но во всяком случае не менее двух с половиной тысяч, немцы отправили в крематорий и там сожгли. Нас всех русских отобрали и почему-то не стали сжигать.
'По единодушному мнению психологов и самих заключенных, человека в концлагере наиболее угнетало то, что он вообще не знал, до каких пор он будет вынужден там оставаться. Не существовало никакого срока! Даже если этот срок еще мог обсуждаться (в нашем лагере он был вообще вне обсуждения), он был неопределенным настолько, что практически становился не просто неограниченным, а вообще безграничным.
Один из психологов, указавший на это, определил жизнь в лагере как «временное существование». Дополним эту формулировку: существование заключенных в концлагере можно определить как «бессрочное временное существование». /./ Латинское слово «finis» имеет, как известно, два значения: конец и цель. Человек, который не в состоянии предвидеть конец этого его временного существования, тем самым не может и направить жизнь к какой-то цели. Он уже не может, как это вообще свойственно человеку в нормальных условиях, ориентироваться на будущее, что нарушает общую структуру его внутренней жизни в целом, лишает опоры. Сходные состояния описаны в других областях, например у безработных. Они тоже в известном смысле не могут твердо рассчитывать на будущее, ставить себе в этом будущем определенную цель.
У безработных горняков психологические наблюдения выявили подобные деформации восприятия того особого времени, которое психологи называют «внутренним временем» или «переживанием времени». В лагере это было так: маленький отрезок времени – день, заполненный придирками и понуканиями, – казался бесконечным. А больший отрезок, скажем, неделя, во всем однообразии ее дней, проходила, казалось, необычайно быстро. /./ Один заключенный, которому в свое время пришлось долго брести в составе длинной колонны новоприбывших с вокзала в лагерь, рассказывал мне, что у него при этом было такое ощущение, будто он идет за собственным гробом. «Безбудущность» настолько глубоко вошла в его сознание, что он воспринимал всю свою жизнь только под углом зрения прошлого, как уже прошедшее, как жизнь уже умершего. Но это ощущение себя «живым трупом» усугублялось другими особенностями лагерного существования. Неограниченность срока пребывания в концлагере, замкнутость в нем в конце концов делали мир по ту сторону колючей проволоки настолько далеким и недоступным, что он расплывался и терял свою реальность.
Нормальная жизнь, люди там, за проволокой, выглядели в восприятии заключенного как нечто призрачное. Он смотрел на этот мир так, как мог бы умерший смотреть «оттуда» – сюда, на землю, время от времени испытывая чувство, что нормальный мир утрачен для него. Внутренняя жизнь заключенного, не имеющего опоры на «цель в будущем» и потому опустившегося, приобретала характер какого-то ретроспективного существования. Мы уже говорили в другой связи о тенденции возвращения к прошлому, о том, что такая погруженность в прошлое обесценивает настоящее со всеми его ужасами. Но обесценивание настоящего, окружающей действительности таит в себе и определенную опасность – человек перестает видеть хоть какие-то, пусть малейшие, возможности воздействия на эту действительность.
Побег Из Тюрьмы Игра
А ведь отдельные героические примеры свидетельствуют, что даже в лагере такие возможности иногда бывали. Обесценивание реальности, сопутствующее «временному существованию» заключенных, лишало человека опоры, заставляя окончательно опуститься, пасть духом – потому что «все равно все впустую». Такие люди забывают, что самая тяжелая ситуация как раз и дает человеку возможность внутренне возвыситься над самим собой'. Виктор Франкл. Психолог в концлагере. 1946 Элиах Я.
Бог здесь больше не живет. Хасидские истории эпохи Катастрофы Отрывки ДОБРОЕ УТРО, ГОСПОДИН МЮЛЛЕР! Неподалеку от Данцига жил состоятельный хасидский раввин, отпрыск выдающейся хасидской династии. В черном костюме и шляпе, с серебряной тростью, он каждый день совершал утреннюю прогулку в обществе зятя. На прогулке раввин приветствовал каждого встречного – мужчину, женщину или ребенка теплой улыбкой и сердечным «Доброе утро!».
Побег Из Шоушенка
Таким образом за несколько лет он перезнакомился со всеми обитателями города и к каждому из них обращался по имени. За городом, среди полей, раввин обычно обменивался приветствиями с господином Мюллером, польским фольксдойче – этническим немцем. «Доброе утро, господин Мюллер!»- спешил он поприветствовать человека, работающего в поле. «Доброе утро, господин раввин!»- доносился ответ, обычно сопровождаемый добродушной улыбкой. Но вот началась война.
Прогулки раввина прекратились. Господин Мюллер облачился в эсэсовскую униформу и исчез со своего поля. Судьба раввина не отличалась от судеб многих других польских евреев. Он потерял свою семью в лагере смерти Треблинка и после величайших страданий был депортирован в Освенцим. Однажды во время селекции раввин стоял в шеренге с сотнями других евреев, дожидающихся решения своей судьбы. Одетый в полосатую лагерную униформу, обритый наголо, с лихорадочно блестящими от голода и болезней глазами, он выглядел ходячим скелетом. Налево, налево, налево!»- приближался голос.
Неожиданно раввину захотелось взглянуть в лицо человека в белоснежных перчатках, с маленьким жезлом и стальным голосом, подобно Богу приговаривающего к жизни или к смерти. Он поднял глаза и услышал свой собственный голос, произносящий: «Доброе утро, господин Мюллер!» - «Доброе утро, господин раввин!- отозвался человеческий голос из-под эсэсовской фуражки, украшенной черепом и костями.- Что вы здесь делаете?» По губам раввина скользнула слабая улыбка.
Жезл двигался вправо-влево. На следующий день раввин был переведен в относительно безопасный лагерь. Много лет спустя раввин, уже достигший своего восьмидесятилетия, сказал мне мягким голосом: «Такова сила пожелания доброго утра. Человек всегда должен приветствовать своих ближних». Из моей личной беседы с раввином ЗВЕЗДЫ Михаэль Шварц прибыл в Аушвиц-Биркенау в августе 1944 года с одним из последних транспортов из гетто Лодзи. Несмотря на то что он был ветераном этого первого и последнего гетто нацистской Европы, Михаэль испытал глубокий шок, когда из вагона для скота его вытолкнули в царство Освенцима. Железнодорожная платформа с собачьим лаем и воплями эсэсовцев, перегоняемые бегом узники в полосатых халатах, с глазами, полными скорби, удары украинских полицаев – все это нагнетало обстановку террора, вызывало чувство безнадежности и страстное желание преодолеть этот кошмар.
Прежде чем ему удалось осознать происходящее, он был разлучен со своей семьей и отправлен в противоположном направлении вместе с группой молодых людей. Их прогнали под градом ударов кожаных дубинок мимо края пылающего рва, куда бросали живых людей. Воздух был наполнен зловонием серы и горелого мяса. Несколькими часами позже его волосы были обриты.
Тело, обожженное дезинфицирующими средствами, одето в полосатую, не по размеру униформу, ноги обуты в пару драных башмаков – и Михаэль в числе сотен других молодых людей был отправлен в барак. Здесь, в бараке, он обнаружил кузена, с которым был разлучен еще на платформе. Только взглянув на него, Михаэль осознал всю глубину превращения, которое претерпел с тех пор, как оказался на этой проклятой платформе. В эту ночь в бараке кузены пообещали друг другу никогда больше не разлучаться.
Это было первое решение, которое принял Михаэль после своего прибытия в Освенцим. Михаэль быстро усвоил реалии Освенцима. Выживаемость зависела от умения «организовать» что угодно, начиная от лишнего глотка кофе и более удобного спального места на трехъярусных деревянных нарах и кончая способностью выглядеть здоровым и трудоспособным во время очередной селекции. Однажды в бараке Михаэля распространился слух о приближении селекции исключительной важности, так как предполагалось, что отобранных заключенных пошлют на работы в другой лагерь.
Михаэлю нестерпимо захотелось оказаться в числе отобранных. За несколько месяцев, проведенных в Освенциме, он убедился, что в конечном итоге концлагерь сжирает любого, даже того, кто расшифровал код выживания.
Доктор Йозеф Менгеле лично проводил эту селекцию. Микаэлю было ясно, что Менгеле пользуется способом, который старожилы Освенцима называли «мытьем палубы». Каждому узнику было приказано при приближении Менгеле поднять руки высоко над головой. Если грудная клетка выдавалась и позвоночник был отчетливо виден, Менгеле улыбался и делал рукой в белоснежной перчатке движение влево.
Настал критический момент. Михаэль с кузеном стояли напротив Менгеле, его чистое, выбритое лицо блестело на солнце, глаза сияли. Ангел смерти находился наверху блаженства.
Михаэль повернулся, и палец Менгеле указал: «Направо!» И вслед за тем он услышал смертный приговор своему кузену: «Налево!» Уже через мгновение Михаэль стоял перед столом, за которым сидело трое людей в белых халатах. Один из них держал подушечку для печати, второй – огромную резиновую печать и третий – ручку и чистый лист бумаги. Михаэль почувствовал прикосновение печати к своему лбу и увидел отметку на белом листе бумаги.
Михаэль направился к группе молодых людей, обнаженных как и он и как он отмеченных уродливой чернильной звездой на лбу. Он понял, что эта звезда должна послужить для него пропуском при выходе из лагеря, и что его кузен, стоящий в другой группе всего в нескольких метрах от него, должен быть отправлен в печь. В суматохе селекции Михаэль решил действовать. Он стремительно приблизился к кузену, плюнул ему на лоб и прижался лбом к его лбу, затем взял его за руку и твел в группу людей с помеченными лбами. Только тогда он посмел взглянуть на кузена.
Посреди его лба отпечаталась счастливая звезда, паспорт, способный вывести их из освенцимского ада. Из Биркенау Михаэля и его кузена перевозили в Нойенгамме, Брауншвейг, Ватенштадт, Веендорф, Равенсбрюк и Людвигслуст, где они работали на частных немецких фирмах, занятых в военном производстве. В мае 1945 года в Людвигслуст въехал танк. На нем была нарисована большая красная звезда, а на голове высовывающегося из люка солдата, был украшенный звездой шлем.
После шести лет, проведенных в нацистском рабстве, Михаэль и его кузен вновь стали свободными людьми. Из разговора Елены Блакфайн с Михаэлем Шварцом, 31 марта 1979 года «БОГ ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ ЖИВЕТ» После возвращения из Освенцима в Краков, 1 августа 1979 года, в канун Девятого ава траурный день еврейского календаря, дата разрушения Первого и Второго храмов, изгнания евреев из Испании и множества иных трагических событий, члены президентской комиссии по Катастрофе провели вечернее богослужение в синагоге РАМО РАМО – аббревиаура имени раби Моше Иссерлиса (1525-1572). Когда мы подошли к чтению «Плача Иеремии», Майлз Лерман, бывший партизан, единственный оставшийся в живых из всей семьи, вышел вперед, приблизился к роскошной биме бима - стол или особое возвышение для чтения Торы, обязательный элемент интерьера синагоги, ударил по ней кулаком и объявил, что вызывает Бога на Дин Тора, Суд Торы.
Без проволочек Майлз стал излагать по-английски свои жалобы: - Господи, как Ты можешь оставаться здесь, по соседству с Освенцимом и Плашувом? Где Ты был, когда по всей Европе сжигали сжигали на алтарях Твоих сыновей и дочерей? Что Ты делал, когда мои родители шли на смерть? Когда мои сестры и братья были преданы мечу? Древние стены синагоги РАМО отзывались на голос Майлза эхом. Кровавое небо слушало обвинения через сводчатые окна. Ковчег Завета со свитками Торы оставался непроницаемым, как лица стариков, местных краковских евреев, слушающих непонятную им иностранную речь.
Майлз сошел с бимы, приблизился ко мне и спросил, готова ли я быть свидетелем обвинения. Я отказалась.
Нет, я не спорю с Богом, только с людьми! Я тоже хочу судебного разбирательства, но не в синагоге РАМО, не в Нюрнберге и не во Франкфурте. Я бы призвала на суд каждый западный университет и каждую библиотеку, которые содержат миллионы злобных слов, написанных против древнего народа, слов, которые, как кинжал убийцы, прячутся под покровами науки и истины, на деле же являются пусто пропагандой маленьких самоуверенных людей. Я хочу привести на скамью подсудимых бесчисленные церкви, в которых как вечный огонь полыхала ненависть.
Я хочу потребовать к ответу музыку Баха и Бетховена, музыку, которая позволяла себя исполнять, в то время как моих братьев вели на смерть. Я хочу потребовать ответа у садовода, мирно выращивающего цветы под под солнцем Освенцима, у регулировщика, как ни в чем не бывало манипулирующего своим маленьким красным флажком.
Я хочу привести на суд цивилизацию, для которой человек так мало значит. Но привести на суд Бога?
За что Его судить? За то, что Он дал человеку способность выбирать между добром и злом? Когда мы вышли из синагоги, старый краковский еврей спросил меня: «Что ваш американский друг сказал на языке долларов?» Я рассказала.
«Скажите ему,- попросил старик.- Это не синагога Господа Бога, это синагога РАМО. Господь любит места, где собиралось много евреев, где общины многочисленны. Сегодня Бог обитает в Плашуве, Освенциме, Собиборе, Треблинке, Майданеке и во многих других подобных «синагогах»! А здесь Бог больше не живет». Из дневника, который я вела во время работы.
РЕКВИЕМ ДВУМ СЕМЕЙСТВАМ Из книги Вагоны, предназначенные для перевозки скота, уже ждут нас. Эшелон, как правило, сопровождают солдаты из Освенцима. Солдат заходит в вагон и оставляет дверь полуоткрытой. Садится на ящик, кладет ружье около себя. Скоро ему становится скучно. Отчего вы покрыты такими черными пятнами? – неожиданно спрашивает он.
Это от ударов,- отвечаем. У нас в Освенциме запрещено бить просто так,- говорит он.- Удары наносят только по особому приказу. А почему вы такие худые? - Конечно, не от избытка еды.
У нас в Освенциме еды много, и голодными вы не будете,- обнадеживает он нас.- А что это за изношенная одежда на вас? - О, это самая модная одежда в Майданеке,- усмехаемся мы.
У нас в Освенциме девушки очень элегантны, много всякой одежды- он вдруг запнулся, видимо, колеблясь, сказать ли нам, что эта одежда снята с трупов. Признаться, слова солдата об этом «Эльдорадо» вселяют шаткую надежду, но ненадолго, потому что уже над воротами лагеря мы видим надпись: « Arbeit macht frei!» - («Труд делает свободным!»). Лай собак, пинки и удары – все так же, как в лагере, который мы только что покинули. Перед нами, напротив платформы, возвышается огромная труба. Это для нас,- говорил одна из девушек.
Побег Из Тюрьмы 5 Сезон
На первой же перекличке мы сразу поняли, что означали слова солдата, когда он говорил, что наказание здесь – официальное. Если кому-то назначено 25 ударов палкой, прибывает элегантный лимузин, из которого выходит офицер, и только в его присутствии капо производит экзекуцию. Мы живем в блоке номер 27. Половина женщин – польские и греческие еврейки. Остальные – арийки, польки и украинки. Приближается Йом Кипур Судный день, день поста.
Немцы приказывают распределить свечи между еврейками. Это тот самый немецкий менталитет: лагерь – это лагерь, а праздник – это праздник. Вечером еврейки зажигают свечи.
Миски с супом оставляют длинным рядом внизу у стены. Блок безмолвствует. Арийки смотрят широко раскрытыми глазами на рыдающих над свечами евреек.
Вдруг одна заключенная, ответственная за порядок в блоке, забирается на стол и говорит: - Мы, арийские заключенные, желаем нашим еврейским сёстрам, чтобы следующий праздник они отмечали на свободе, в доме своих семей! «Наши еврейские сестры» - редкостное словосочетание для Освенцима.
«Живи!» Анатолий Ванукевич попал в Освенцим в феврале 1943 года, ему было 13 лет. Я там был как белорус, хотя я еврей, родился в Гродно. Мой папа был портной из Варшавы, так что я знал и польский, и белорусский, и русский. Немцы пришли в Гродно на второй день войны, никто из евреев не успел уйти из города.
Сначала нам запретили ходить по тротуарам, потом велели пришить к одежде желтые звезды Давида. А потом - гетто. Мне было одиннадцать лет, и мы, мальчишки, ухитрялись вылезти из гетто через колючую проволоку в город, меняли вещи на продукты. Помню, как многих уводили из гетто, говорили - на переселение, а потом расстреливали их за городом. В конце 1942-го гетто было ликвидировано, всех посадили в товарные вагоны и отправили в Освенцим. В вагонах были только верхние окошки, затянутые колючей проволокой. Ни воды, ни пищи.
В каждом вагоне по 120 человек. По дороге очень много народу умерло, я помню горы трупов.
Побег Из Тюрьмы 2 Сезон
И по этим трупам нас, детей, подтянули вверх, к окну. Как-то сорвали эту колючую проволоку. Мама с отцом завернули меня в куртку и выбросили из окна поезда, на ходу, под откос. Я помню только мамины поцелуи и ее крик: «Живи!» Утром я, наевшись снега - очень хотелось пить,- пошел в лес искать хоть какую-то еду.
Но сначала сорвал с одежды и закопал желтые звезды. На мне была буденовка с красной звездой, ее сшил папа, и мне в голову не пришло снять эту шапку. Я несколько дней бродил по лесу, пока меня не схватили полицаи. Из-за буденовки меня приняли за партизана и повели в гестапо. Помню, что я шел по улицам города Катовице, а мне прохожие кричали: «Партизан! Большевик!» Я до сих пор не могу вспоминать о пытках в гестаповской тюрьме.
Меня посадили к «политическим», полякам. Они внушали мне: «Забудь, что ты еврей!
Ты поляк, у тебя польская фамилия. А когда пришли русские, то всех вас записали белорусами. Так что ты поляк, а по документам белорус. Говори, что отстал от поезда и потерял родителей». Меня пытали страшно, но я все равно не мог сказать, где партизаны. И меня отправили в Освенцим. Вы там были в детском блоке?
- В подвале 18-го блока, там жили мальчики от 7 до 15 лет. Нас, наверное, человек пятьсот было. Но сначала нас поместили на карантин, заставили выучить по-немецки свой номер, учили строиться в шеренги, шагать в ногу, выполнять команды: направо, налево, шапку снять, надеть шапку.
Мюце ап, мюце ауф. На ногах были деревянные колодки, ноги очень быстро стерлись в кровь. По три раза в день построения на аппельпляц, очень долгие, весь лагерь пересчитывают. Многие не выдерживали, падали - их уносили, и больше мы их не видели. Я работал учеником маляра, другие мальчишки - учениками электрика, кровельщика, сантехника. Старшие нас опекали, щадили. В Освенциме было очень развито подполье, и меня часто использовали как связного: то записку передать в другой блок, то еще какое-нибудь поручение.
Однажды я работал на мясокомбинате за территорией лагеря, и мне поручили утащить три батона вареной колбасы для больных. Я был тощий, и меня долго готовили: все примеряли, обвязывали веревками, и казалось, что никто и никогда эту колбасу не заметит. Но собаки унюхали. Меня вытащили из шеренги, повели на аппель, где постоянно стояли виселицы.
Поставили на табуретку под виселицей и приказали держать колбасу в руках. И так я простоял несколько часов. Наконец подошел слегка пьяный Рудольф Гесс - комендант лагеря - и начал меня бить своей плеткой, повторяя, что я свинья, проклятая свинья. Я упал, колбаса выпала из рук, я пытался встать, но снова падал. И вдруг Гесс заорал на меня: «Ляус! Шнеллер!»- и погнал меня в мой блок.
Вы и дальше брались за поручения? Мы все знали, что из этого лагеря выход только через люфт. Дымом, через небо. Поэтому какая разница когда? Многие не выдерживали - бросались на проволоку, резали себе вены. Многие пытались бежать.
Правда, их ловили, а потом весь их барак расстреливали, вешали. А нас заставляли плевать на их тела. Мне очень хотелось дожить до освобождения. Мы все об этом мечтали, говорили: ну, хоть один денек прожить после войны.
Чтобы рассказать. Мы же видели, как приходили транспорты с людьми. Я видел толпу голых женщин: их раздели и прямо на улице брили им волосы. Я видел, как у матерей отрывали от груди детей и швыряли их, еще живых, в рвы с огнем.
Я видел это, видел! Крик стоял страшный! Но ведь и бунты были.
Однажды у какой-то женщины оказался пистолет, и она убила трех немцев. За это всех, кого привезли в тот день, расстреляли, не стали даже сортировать. Бог умер в Освенциме.
Мы постоянно молились. И было ощущение, что с неба на тебя смотрят. У нас и ксендз был, он в газовую камеру за другого пошел. Раз в неделю проходили акции по отбору ослабевших узников: нас раздевали, обливали из шланга холодной водой, и врачи сортировали: этих - налево, и переписывали их номера, а этих - направо, еще поработают. И все знали, что тех, кто шел в левую группу, завтра или послезавтра вызовут в крематорий.
И ксендз пошел вместо другого. Но ведь номер не совпадал? - А им какая разница? Газовые камеры должны были работать бесперебойно, вот и все. Из Освенцима Анатолий Ванукевич был отправлен немцами в концлагерь Гроссрозен, оттуда в феврале 1945 года - в лагерь Нордхаузен. Когда пришли американцы, он весил 15 кг 300 г.
Приволжская железная дорога руководство. Удельный вес П.
Ему было 15 лет. Американцы предлагали уехать в США, но Ванукевич рвался домой: может, кто-то из родни выжил. Когда вернулся в Гродно, оказалось, что родительский дом цел. Открыл калитку.
И к нему кинулась собака: узнала и стала облизывать. Первое время по ночам мальчик вставал и во сне выполнял команды: «Мюце ап».